Читати книгу - "100 тисяч слів про любов, включаючи вигуки"

твоё имя от меня и на всякий случай поискал тебя в Интернете. Нашёл! Отпечатал для меня книгу рассказов «Георг Вильгельм Рихман» и книгу стихов «Libri fulgurales». Благодаря аннотациям я кое-что узнала о тебе. Вот пишу, а на душе тепло. Не верится, что мне пятьдесят шесть лет. В Израиле я три года доучивалась на зубного врача. После работала в челюстно-лицевой хирургии. Потом открыла свою клинику. С первым мужем разошлась после двадцати лет совместной жизни. Три года была одна. Потом мои пациенты познакомили с Бараком. Мы попробовали, и вот уже пятнадцать лет вместе. Барак работает на заводе, ой, как это перевести? Они выращивают птицу и поставляют на продажу. Мне кажется, это называется по-английски «менеджер». У нас красивый большой дом. Приезжай в гости. Гена — ты моя первая любовь. И эта любовь осталась свежей, потому что она оборвалась. Такая любовь оставляет свежий запах. Ты — последний пузель из моего детства. Смотрю на твои фотографии в Интернете: лоб и губы — твои, но борода, очки, взгляд? Ты ли это?

Роза.

Дорогой Гена!

Мы с Бараком ездили на Мёртвое море. Были в отеле «Лот». Много танцевали. Ты помнишь, что я выросла без отца. Да? Для него я даже не числилась в графе «дети». Познакомилась с отцом, когда пришлось ехать к нему в лагерь. Люди, покидающие СССР, должны были в те времена получить разрешение на выезд от оставшихся родителей. И вот я нашла его в зоне. Он отбывал второй срок за педофилию. Прошла через шмон, допрос, провела с подлецом ночь в комнате свиданий, выбила подпись. Срок он отбывал рядом с какой-то деревней под Карагандой. Первый раз рассказываю об этом. Прямо комок в горле. Теперь понимаешь, почему тебя нашла? Поплакаться хорошему папе, а плохой, слава Богу, давно в земле. Ты прости, что без твоего согласия превратила тебя в папочку, но хорошего, и исповедуюсь. Мой отец тоже был интеллектуал, пуп земли, душа компании, а исподволь выискивал жертву. Мама поначалу терпела. Но когда вынудил мою сестру — ей было три года — делать себе оральный секс, мать его выгнала. Я об этом узнала в пятьдесят четыре года. В Кёльн к тебе, мой добрый папочка, я не приеду. Это твоя территория. Ты на ней сильней меня.

Видишь, нашла тебе роль то ли пастора, то ли рабби. А согласен ли — даже не спрашиваю. Как твоя мама, Светлана Ивановна? С тобой? Помнишь, как она всадила мне укол толстой иглой? Поменять забыла. У тебя выступили слёзы, а я обрадовалась. Ещё помню, как давился розой, что Светлана Ивановна принесла для меня, а ты предпочёл её съесть. Глядя, как ты давишься, я больше не хотела быть Розой. Хотела стать деревом, цветущим розовосиреневыми цветами — такие есть в Израиле, — чтоб не съел меня, поперхнулся. Вот так всегда: понимаю себя через тебя. Во время войн я работаю в армии. Нет, зубы не лечу. У израильских солдат зубы крепкие. Но когда их убивают, взрывают, сжигают, я по зубам идентифицирую трупы. Что-то подобное и в нашей переписке. Ты — мой труп! И я делаю невозможное: силой разжимаю твой рот, и если челюсти стиснуты — смертельный trismus, — я полосую скальпелем от угла рта к щеке и ввожу в рот полароидную камеру с зеркалом. Вспышка — и снимок готов. Твой язык, твоя речь — как на ладони. Так я проявляю твою прозу и стихи. Чувствуешь? В письмах ты такой сдержанный, робкий. А в прозе — сама свобода. И любовь. Ко мне. Не трусь. Так и скажи: «Роза, я тебя люблю. Всю жизнь любил и искал». Вот и хорошо, молодец, нашёл. Но скажи об этом вслух. А то «волнуешь», «трогаешь», «сантименты». Аморфно. Ей-богу. Иначе другого отца выберу. А в юности обо мне писать не хотел. Повеяло землёй сырой, так сразу написал. Отвечай! Ты сейчас на службе. Я же знаю. Не будь живым трупом. Что, дрожишь? Не робей. Израильтяне наглые, иначе не выжили б. Целую в рот. Умираю по тебе.

Роза.

Гена!

Возвращаю твои слова: «Я пишу тебе ясными, прямыми, электронными словами: я тебя не люблю». Гена, не ври себе и мне. Ладно, будь со всеми на «Вы», прячься в своей башенке. Что за этим? Страх, желание скрыть, что ты не perfect. Стоматолог лезет в рот, а рот — часть черепа. А душа где? В черепе. Ты понял, что ты теперь мой отец? Отец — не работа, не профессия: сменить нельзя. Второй раз я не смогу не простить отцу. Ты в стихах тепло говоришь о детдомовцах и красиво любишь женщин. Ты поймал меня в капкан. Больше писать тебе не буду. Зачем на первое письмо моё ответил сердечно, проникновенно? Это что, опыт над кроликом с кормом и электричеством? Вылезай, трус, из своей стеклянной башни! Разбей стекло! Ты же не психопат! Да, истории с шаровой молнией не было. Но всё остальное было! И веранда, и твоя рука на моём плече. Оно горит! Оно обожжено! Забыл, как одёрнул руку, когда вошла Светлана Ивановна, а я сидела как голая, но стыдно мне не было. Я сейчас ещё красивей, в цвету, просто жемчужина. А ты — чувствительный инвалид. Только в книгах летаешь, а в жизни бредёшь, ногами шаркаешь. То кнутом грозишь, то пряником манишь. А я люблю инжир, мёд, гранаты. Если б встретила отца, изрешетила б: не из «узи», а из «калашникова». Подонков — уничтожать. Так прежде думала. А благодаря тебе простила обоих: и его, и тебя. Мысли разбежались. Раньше писала в охотку (твоё слово), а теперь одни страдания. Сегодня пятница. Ты уходишь со службы, так и не ответив. Уик-энд без тебя. От твоей доброй воли завишу, а её у тебя нет. Сколько можно терпеть мою наглость: унижать, просить прощения и снова унижать. Сожалею. Сворачиваюсь. Каюсь. Ой, мои письма вернулись. Посылаю снова. Получилось! Вечером приедут дети с внуками. Поставила песочный торт с абрикосами в духовку. Заморожу к нему лимонный парфэ. В жару — приятно. Запекаю на одноразовых круглых противнях, раскладываю половинки слив срезами наверх, посыпаю ванильным сахаром, корицей. Утром заметила, что птички просыпаются в 6.30, на полтора часа позже. Это птички-зебры, с открытым в полёте веером на голове, а как сядут на провод, веер смыкается вроде сабельки. И такие серьёзные. Всё, мой серо-перламутровый. Устала тук-тукать. Ответь что-то смешное. Говорю: га-у-гуа. По-русски — это язык гусей.