Читати книгу - "Мері та її аеропорт"

Грязелечебница — вот основное достоинство этого санатория. Грязи лечат всё или почти что всё. Когда-то сюда приезжал сам Гоголь. В кабинете главврача на одной из стен висит картина, на которой Николай Васильевич изображен в деревянной кадке по уши в грязи. Мне кажется, что замысел «Мертвых душ» возник у него именно в этом месте.

Отсутствие полноценного общения начинает затормаживающе действовать на мою нервную систему, язык потихоньку атрофируется, самые простые фразы типа «Пошел на хер!» даются с неимоверным трудом.

Поэтому мне просто повезло, что появился Че.

После ужина я выхожу из столовой, угнетенный запахом общепита, и быстро снимаю с себя футболку. Она воняет вчерашним борщом. Я сажусь около памятника жертвам собачьего геноцида, закуриваю сигарету и вижу, что мимо уже закрытого киоска «Укрпочта» в сторону административного корпуса, неловко прихрамывая, идет молодой человек. Его внешний вид мне интересен, я понимаю, что мы, наверное, могли хотя бы изредка о чем-то разговаривать. Я поднимаюсь и иду за ним, на почту, вроде бы за газетами, и слышу краем уха, что он заказывает телефонистке Киев. Соединяют мгновенно, и он говорит то ли маме, то ли жене, что все в порядке, он на месте и все такое. Дожидаясь, пока он поговорит, я покупаю позавчерашние «Команду» и «Комсомолку», общаюсь с продавщицей по поводу совершеннейшего разврата современной прессы, тыкая пальцем в фотографию девицы с огромными силиконовыми сиськами на обложке какого-то журнала. Наконец телефонные переговоры заканчиваются, и я спрашиваю у него, откуда он приехал, вроде я совсем и не слышал, как связистка кричала: «Киев! Вторая кабинка!»

Так мы и знакомимся. Его зовут Виктор, но через пару дней я стану называть его Че, потом объясню почему.

Мы почти что ровесники, у нас даже совпадают музыкальные вкусы: мы оба не любим кабак, а если грамотно, то шансон, попсу любого разлива, зато любим Фриппа, King Crimson, Doors, далее по списку. Музыка изначально помогает нам обозначить семантику общения.

Людям, слушающим схожую музыку, гораздо проще за короткое время найти общий язык. У них одна шкала ценностей, им понятны одни и те же песни, а значит, им понятны одни и те же символы, хотя на поверку они могут оказаться совершенно разными людьми.

До двадцати пяти лет я считал, что слушать музыку для меня — одно из важнейших в жизни занятий. Я следил за новинками, гонялся за редкими пластинками, переписывал их. Теперь этого нет, я редко что покупаю, в моей коллекции — только любимый бест, и мне его вполне достаточно.

Мы примерно одного возраста, мы современны и легки, но обоим очень неуютно в этом санатории, а значит, учитывая полное отсутствие выбора, мы просто обречены стать на эти двадцать дней друзьями, какую бы музыку мы ни любили. Без особого напряжения так и происходит, и у меня начинается новая жизнь. Невзирая на грязи и памятник.

Вообще-то его зовут Виктором, но я в то лето зачитывался Кортасаром, и поэтому стал называть его Че. Он не возражает, для него это ново, интересно и приятно. «Что это значит, что это за имя?» Я смеюсь. Че не читает книг, но в нем все равно что-то есть от персонажей Латинского квартала, от Орасио Оливейры, а может, мне просто так хочется. В справочник своего мобильного телефона я так и записываю: Che.

Он чуть выше меня, где-то метр восемьдесят восемь, светлые, мелированные волосы, волосатая мужская фигура (минимум два раза в неделю по два часа в спортзале), при этом — какой стиляга! Он немного похож на Габриэля Батистуту, особенно в солнцезащитных очках. В нем есть естественный шик, неповторимый стиль, он одновременно и мачо, и завсегдатай ночного клуба, и байронический герой, и парень из твоего квартала. Он слишком хорош, чтобы быть моим другом.

Че любит шмотки бескорыстной любовью, хотя в своей советской юности он был преуспевающим фарцовщиком. Как-то в одной из киевских газет появилась статья о милицейском рейде, среди задержанной ментами фарцы была названа и фамилия Че. Его отец, занимавший тогда немалый пост в министерстве, жутко на него разозлился: «Тебе что, денег мало? Сколько тебе надо? Тридцать, сорок, пятьдесят рублей? Сколько твои эти джинсы стоят? Я дам тебе, покупай!» «Потом папа немного задумался, снова взял газету и прочитал уже вслух: „Фарцовщики скупали по дешевке у иностранцев джинсы производства США и Италии и продавали их на „черном“ рынке по 120–180 рублей“. Открыл мой шкаф, пересчитал джинсы: „Так у тебя ж их десять штук!“ Больше претензий не поступало, только одна просьба: никаких неприятностей с милицией…» — заканчивает Че рассказ и переворачивается на живот. Пляж для него — интересней, чем небо.

Для многих в санатории он так и остался «симпатичным молодым человеком в туфлях с зеленой подошвой». Немного странноватым, другими словами. А как они могли еще думать о человеке, у которого в ухе серьга?

Мы же принимали окружающих такими, какими они нам казались, хотя это совсем неправда, что на курортах никому ни до кого нет дела. Любая тусовка перетирает соседнюю куда интенсивней, чем бабушки на лавочке у вас под домом.

Я была единственным ребенком в семье. Была — не потому, что меня уже нет, а потому что семьи нет. Отец умер четыре года назад. Мы остались втроем: я, мама и Стракоша. Теперь не стало Стракоши — не стало и семьи. Какая же это семья из двух человек? С мамой мы, скорее, подруги.

Отец был врачом, и очень неплохим врачом, что в любое время редкость. Мама работала в управлении статистики. Как статистикой можно управлять, я не понимаю до сих пор, но мама говорит, что статистика нужна именно для этого и ни для чего больше. В