Читати книгу - "Жизня"

Через день приносят газетки, их можно почитать. Иногда зовут смотреть телевизор в общую комнату. Кушать зовут регулярно. По субботам баня и «Вам ничего не надо постирать?». По вечерам можно молиться, стоя на коленях в старой ночнушке. Ночью — мочиться в литровую банку (ходить на улицу в туалет — темно и холодно).

Еще можно писать письма — таким же бабушкам, но далеко-далеко — и иногда получать ответы. С годами писем отправлялось и получалось все меньше и меньше.

Все эти занятия занимают немного времени. Остальное время можно сидеть в своей комнате у окошка и смотреть в него. Все видно: кто пришел, кто ушел, кто подходил к калитке с той стороны, кто выходил с этой, кто прошел по улице, кто проехал. Улицу, правда, видно плохо, калитку лучше, но зато окно большое, со шторами. За ними можно иногда прятаться, чтобы не видели, что ты за всеми смотришь.

И так двенадцать лет. Итак, двенадцать лет… Двенадцать лет бабушка прожила со мной в одном доме. Что я знал о ней? Ничего. Она обо мне? Еще меньше. Разговаривали ли мы с ней? Да. О чем? Ни о чем. Она приставала иногда со своими старческими разговорами, а они мне были ни к чему — и я уходил от них, или просто уходил. Она была не очень умной, немного противной, довольно толстой и старой, и я ее не любил. Любила ли она меня? Не знаю. Тогда я об этом не думал, я был молодой, щуплый, местами умный и немного воспитанный, поэтому я не обижал ее, но терпел. И потихоньку посмеивался. В этой семье все над нею посмеивались и часто раздражались — по поводу и без. Она особо не страдала, но и счастливой не была.

Внучка вышла замуж, стала жить отдельно, вскоре у нее появился ребенок — правнук. Внучка с мужем жили недалеко и часто приходили в гости с коляской, в которой был ребенок. Ребенок был еще очень маленький и поэтому постоянно спал, но бабушка все равно выносила из своей комнаты табурет и быстро всаживалась рядом с коляской — это называлось «смотреть за внуками». Потом ребенок подрос, и за ним смотрела уже жена сына, которую шутя и в связи с новым ее статусом тоже стали называть бабушкой. А старой бабушке правнука не поручали, ей вообще мало что поручали в этом доме — вдруг что-то не так сделает и жене сына это не понравится. Но бабушка все равно что-то да умудрялась сделать — и, конечно же, неправильно, и, конечно же, жене сына это не нравилось.

Каждый вечер происходил отточенный до нюансов и практически возведенный в обряд разговор о посуде:

— Люся, иди, я помою посуду.

— Да я помою, что тут мыть.

И так каждый вечер, каждый день, и так во всем — тихое молчаливое неприятие и терпение, а не уважение и терпимость. А бабушка не обижалась. Она выросла и прожила всю жизнь в деревне, читала по слогам, была простой, не очень умной, немного толстой и старой, к тому же она стала хуже слышать. Здоровье у бабушки было хорошее, она практически никогда не болела, однако на здоровье жаловалась часто, особенно на сердце, — но это никого особо не беспокоило.

А потом в один тихий летний день ее сын умер, и она сидела на скамейке во дворе каменного дома и плакала; глаза были красные, а ладони постоянно хлопали по коленкам. Вечером пришли люди, все ее жалели, их было много. Они жалели всю эту семью, в том числе и бабушку, и ей было приятно, что на нее обращают внимание.

Жызня пошла дальше. Она не закончилась. Жизнь вообще никогда не заканчивается, даже если кто-то из нее уходит.

Бабушка начала чаще забывать имена и даты, чайник на огне, открытые воду и газ. Она не стала чаще болеть, но стала себя хуже чувствовать, еще сильнее постарела и создавала все больше проблем. Внук давно уже жил в городе, правнук подрос и ходил в школу, он еще меньше других интересовался делами бабушки. А она жила одна (точнее — вдвоем с женой сына) и ей было уже давно за восемьдесят. Жена сына тоже старела и болела — и ей все тяжелее и неудобнее было присматривать за ненужным и нелюбимым человеком.

Так прошло еще несколько лет, последний год — под фразы: «Она теперь мне никто… Я не могу за ней больше смотреть… Ей там будет лучше… Там работает знакомая, там хорошо…».

Собрания и голосования не было, было молчаливое согласие. В один из дней бабушку и ее вещи собрали и погрузили в легковую машину. Сказали, что везут в больницу. Бабушка обрадовалась, она к тому времени уже совсем плохо соображала. Ее отвезли в дом старчества. Туда же перевели ее пенсию, отдали ее документы — и у нас не стало больше бабушки.

Я жил в том же городе, где была эта больница, завел семью, детей. Бабушку, если и вспоминал, то редко, никогда о ней не спрашивал и никогда не хотел ее увидеть. Мне было стыдно и неприятно. Я не любил ее, она была старой, немного противной, толстой и не очень умной, я старался не думать о ней и практически забыл. Мама поначалу проведывала ее, очень редко, а потом и вовсе перестала — она тоже уже становилась скорее старой, чем молодой и скорее больной, чем здоровой.

Про бабушку в нашей семье больше не говорили. Прошло сколько-то лет, вроде бы кто-то сказал, что она умерла. Кто и кому сказал, не совсем было понятно, но никто выяснять не стал, и все как-то продолжали жить дальше. Затем прошло еще несколько лет — и вдруг позвонили из больницы для стареньких и сказали, что, мол, ваша бабушка умерла недавно и будут ли родственники ее хоронить? Родственники ответили, что будут, хотя им вроде бы говорили, что… ну, впрочем, не важно, скоро приедем. Внук с внучкой поехали забирать свою бабушку в дом для стареньких. При виде санитарок, пьющих чай с конфетами в ординаторской, внучка сделала скорбное лицо и назвала фамилию и повод. Внук пошел опознавать тело в морг. Ее вывезли на тележке, она лежала на боку — очень старая, вся скрюченная и ссохшаяся. И внук не узнал своей бабушки, он узнал только одежду. Но он никому ничего не сказал, а молча с санитаром переложил очень легкое тело в гроб. Крышку заколотили сразу. Катафалк в виде желтого автобуса с черной полосой повез бабушку обратно в деревню — в землю, к сыну. Внук держал гроб, чтобы его не трясло. Водитель спешил, могилу зарыли быстро, людей никого не было, была ноябрьская морось.

У меня есть еще одна бабушка. Она живет далеко-далеко, ей уже много-много лет. Я ее вижу очень редко, но все равно чуть-чуть да люблю. Она хоть и старая и взбалмошная, но веселая и добрая. Она очень маленькая и сухонькая, а теперь еще и очень больная, очень плохо соображает и очень много доставляет хлопот. Она живет со своей дочерью, по совместительству моей тетей. Тетя тоже уже давно скорее старая, чем молодая и скорее больная, чем здоровая. Они постоянно ссорятся. Это называется «досматривать бабушку». С ними еще живет дочка дочери дочери бабушки, попросту говоря — внучка-правнучка. Это называется «присматривать за внучкой». Так и живут: стар, очень стар и млад.

А дедушку своего я видел в живых только один раз. Второго дедушку — всего