Читати книгу - "Остап Вишня. Невеселе життя, Сергій Анастасійович Гальченко"

яркое впечатление, осталось у ВЫШНИ от поездки в Западную Украину. Такое же умиленное и недостаточно критическое впечатление у него и о народе в Западной Украине. ВЫШНЯ говорит: «Хорошие, все хорошие, никакие не националисты, нет никакой националистической опасности и т. п.» «Дайте им украинскую, а не русскую газету и книгу, пусть они от власти услышат не русскую, а украинскую речь и не будет в Западной Украине никакого национализма». Бандеровцев ВЫШНЯ считает только жертвами с одной стороны немецких происков, а с другой – нашего неумения разобраться в национальной ситуации в Западной Украине, нашей боязни, что «все национальное – националистично».

Борьбу националистов, продолжающуюся в Западной Украине, ВЫШНЯ безоговорочно осуждает, считает ее «недоразумением», бесперспективной, осужденной на провал, а борящихся националистов – на гибель. И главное чувство, которое руководит им, это – жалость к бессмысленно гибнущей молодежи, запутанной бандеровскими руководителями. ВЫШНЯ очень удовлетворен, что такое же чувство жалости он, по его словам, заметил у ХРУЩЕВА. К этому он рассказывает, как ХРУЩЕВ в разговоре не то с ним, не то с РЫЛЬСКИМ, рассказал, как он был на поле боя заваленном трупами уничтоженных нашими воинами бандеровцев и как ему было жалко, что погибли люди, которые могли бы работать на пользу и себе и советской Украине. ВЫШНЯ делает из этого вывод, что ХРУЩЕВ «с добрым сердцем» ведет борьбу с националистами.

Подробно рассказывает ВЫШНЯ о своей поездке в места бандеровских «схрон», о своем выступлении и полагает, что эта поездка была не безрезультатная, что в результате этого выступления «наверное не один из бандеровцев сложил оружие». ВЫШНЯ, безусловно, полагает, что бандеровцам один выход – сдаваться на милость Советской власти. Когда разговор наш развился в том плане, что амнистия сейчас гарантирует сдавшимся националистам свободу, а потом постепенно всех националистов все равно арестуют и вышлют. ВЫШНЯ сказал: «Все равно выхода нет, все равно надо сдаваться. Не сдадутся – верная гибель, а сдадутся – будет надежда». ВЫШНЯ считает очень верным, что раскаившихся бандеровцев мобилизуют в армию – это даст возможность искупить свои грехи, проявить героизм и тогда будет гарантия, что прошлое будет забыто.

Во время пребывания в «схронах» бандеровцев на ВЫШНЮ произвели большое впечатление слова, сказанные ему сопровождавшим его полковником войск НКВД. После выступления ВЫШНИ и реакции собравшихся, из явивших свое желание привести с повинной своих мужей и сыновей, полковник якобы сказал ВЫШНЕ, что до сих пор он считал целесообразным только методы НКВД в борьбе с националистами, а теперь видит, что выступление популярного писателя может достичь большего. ВЫШНЯ об этом рассказывает с воодушевлением и радуется, что «они уже начинают понимать».

ВЫШНЯ говорит о том, что хотел бы вообще переехать в Западную Украину, во Львов, на постоянное жительство. Ему там нравится и он полагает, что его присутствие там могло бы приносить конкретную пользу делу мирного изживания национализма: он популярен и к его выступлениям прислушивались бы националисты, прислушивались бы к его мнениям и местные руководители (которые, кстати сказать, понравились ВЫШНЕ лично – ГАПОЧКА, МАЗЕПА). ВЫШНЯ полагает, что в работе на Западной Украине наша миссия – своей работой мы можем смягчить процесс борьбы с национализмом.

Когда разговор зашел в том плане, что это рискованно, могут спровоцировать националисты, ВЫШНЯ шутливо отвечает: «Ну, я уже десятилетку кончил». Потом, в такой же шутливой форме, добавляет: «Да меня уже и не посадят». Почему? «Раз выпустили, то зачем-то и выпустили? Если бы предполагали опять садить, то не выпускали бы».

Справка: Настоящее сообщение представлено агентом «СТРЕЛА» по нашему заданию в связи с имеющимся в отношении ВЫШНИ подозрением в двурушнической линии его поведения.

Лист Губенка В. П. до Остапа Вишні

15 квітня 1945 р.

Ленінград 15.04.45.

Здравствуй, отец!

Вчера получил телеграмму от Муры, которой, откровенно говоря, был сильно удивлен и обрадован. Дело в том, что я писал дважды в Киев, и ответом мне было молчание. Мне казалось, что причиной этому служит мой необдуманный и ошибочный ответ на твое такое теплое и хорошее первое письмо.

Я не знаю, что меня заставило ответить именно так. Одно могу сказать, что после твоего письма мой военно-медицинский покой был нарушен. Я сразу понял ошибку. Я только потом понял, что значит оскорбленное отцовское чувство к единственному сыну. Я думаю, отец, что ты простишь мне это. Виной этому мой слишком малый жизненный опыт. Я считал, что я за годы моего «золотого детства и юности» узнал жизнь и людей. В последнем мне пришлось усомниться. Я не хочу, чтобы это письмо показалось тебе письмом нытика и сентиментально настроенного человека – это, отнюдь, не свойственно моей натуре. После ответа, посланного ex tempore, я бросил, как говорится, ретроспективный взгляд на наши отношения. Я вспомнил и хорошее и плохое. И после этого я пришел к выводу, что я не имел никакого морального права так отвечать тебе. Ты ведь, конечно, знаешь, как я воспитывался. Ведь в твоем лице стараниями покойной бабушки старались создать самое плохое. Но я и тогда 10-летним пацаном уже мог быть достаточно объективным. До настоящего времени для меня остаются загадкой твои отношения с моей матерью. Однако ваша с ней личная жизнь не могла сделать тот ужасный и тяжелый прорыв в жизни, которым я считаю мое воспитание без отца. После смерти Жоржа и бабушки, я остался совершенно один, хотя и до этого печального события я был достаточно одиноким. Скажу прямо, сначала было очень тяжело. Но видно все-таки в моей натуре сидит значительная толика нашего Губенковского оптимизма. Все трудное осталось позади. Меня хватило на то, чтобы добиться своего и стать человеком. И теперь, когда впервые за 12 лет я произношу (письменно, правда) слово «отец» – это слово, которому я мог раньше только завидовать – мне кажется, что с этого момента моя жизнь перевалила через какой-то кульминационный пункт. Это чувство, чувство человека, нашедшего семью, отца. Я был счастлив, отец, если бы ты испытывал такое же чувство при мысли о том, что у тебя есть сын.

Пусть это письмо, столь необычное для меня, послужит началом той великой дружбы между отцом и сыном, которой так мне не хватало и которой я буду очень рад.

Хочу обратиться к Варваре Алексеевне!

Хочу верить в то, Варвара Алексеевна, что Ваш холодный тон в письме, которое Вы прислали в Самарканд, хотя бы-то [в] некоторой степени изменится. Пусть порукой этому послужит то теплое отношение и заботы, которые я видел от Вас в тяжелом 1933–1934 гг. Много жизненной правды я почерпнул из Вашего письма, написанного с прямотой и откровенностью, свойственной Вашей натуре. Одно могу