Читати книгу - "Мері та її аеропорт"

— Кому платный, а кому и бесплатный.

— Для нас — бесплатный. Мы — инвалиды детства, — говорю я.

— Шутка юмора, — говорит мужик и убирает с прохода свое огромное пузо, пропуская нас внутрь.

Внутри питье и еда только покупается, поедание и выпивание происходит на улице, за традиционными для развития украинского общепита конца ХХ — начала ХХІ веков пластмассовыми столиками. Количество стульев возле них значительно уступает количеству отдыхающих. Когда мы, простояв минут десять в очереди, выходим из душного помещения, свободных мест уже нет. Кроме столика, за которым сидит любитель шуток юмора. Он дружелюбно машет нам рукой.

Так мы и знакомимся. Это — Батя. Он же — Президент бара, он же — Директор пляжа, он же — тракторист из какого-то колхоза в Полтавской области. Как простой тракторист попал в этот санаторий и оплатил отнюдь не дешевую путевку, для нас так и остается загадкой. «Председатель, — говорит заговорщицки Батя, — отакой мужик!» — и подмигивает девчонкам.

Батя — феноменальная личность. Настоящий народный типаж. Среднего роста, с круглой мордой, нос картошкой, лукавая обезоруживающая крестьянская улыбка, огромный живот. Ему лет пятьдесят, если не больше, дома, в родном селе, у него жена, двое детей и столько же внуков. Он с ходу нам жалуется, что из-за своего большого живота, во-первых, вынужден пить много пива, во-вторых, с трудом помещается за столиком, а в-третьих, вынужден заниматься «цим» только «кошечкой». Наташа с Мариной прыскают в кулачки, а Че спрашивает, как это — «кошечкой», на что Батя ему доходчиво объясняет, что значит делать это «кошечкой». Все понятно, так бы сразу и сказал! Что он лечит в санатории — неизвестно, но не алкоголизм — точно. На это и время, и деньги тратить, очевидно, бессмысленно. Но жизнью своей Батя доволен по всем статьям.

В благодарность за занятый столик и половое воспитание мы покупаем ему кружку пива, а Батя в ответ рассказывает нам последние санаторские сплетни. Кто с кем, сколько раз, когда, куда и кому. Так потом у нас и повелось: каждый вечер мы угощаем его пивом, а он угощает нас сплетнями. Сами по себе они вряд ли представляют интерес, но художественное исполнение Бати превращает обычные санаторские шашни в шекспировский мир безумных страстей и мелодрам. И этот мир, изображаемый Батей, нам нравится, хотя бы за то, что он никак не пересекается с нашим. Это как сказки, которые усердный родитель рассказывает на ночь своим деткам. Может, поэтому мы и прозвали его Батей.

Бог умер, но не исчез. Он просто сменил форму своего существования и присутствия. С физической — на эфемерную. Он стал мне сниться. Не часто, к счастью, но всякий раз как-то нехорошо, хотя и самого факта вполне достаточно.

Зато в доме стало тихо и спокойно.

Мы пили с мамой чай по вечерам, смотрели телевизор. Денег первое время не очень хватало, но потом Герман помог мне устроиться через какого-то там знакомого на работу в филиал киевской конторы по подписке периодических изданий. Работы было много, иногда ее нужно было делать долго и нудно, но и платили там прилично. Не сравнить, по крайней мере, с тем, что было в университете. Младший лаборант в провинциальном вузе не совсем та должность, за которую дают много денег.

После смерти отца Стракоша с удвоенной энергией принялся нас покорять.

С Германом отношения у них не сложились. Помню, как Стракоша был невероятно удивлен, однажды утром обнаружив его на моем диване. Он долго и недоверчиво крутил головой, шипел, выгибал спину, они смотрели друг на друга, как два хищника перед тем, как схватиться в яростной схватке за территорию и право обладать. Стракоша явно ощущал в Германе то же, что и в себе: животное и самоуверенное. В этом они были похожи: оба считали, что мир принадлежит только им, и все, что необходимо, — это только не лениться и брать. Количество мастурбаций у Стракоши в присутствии Германа удваивалось. Герман в такие минуты тоже проявлял в отношении меня повышенную активность. Соревновались они, что ли? Не знаю, как бы сложились у них отношения, если бы Герман, допустим, переехал к нам жить. Скорее всего, не очень. Во-первых, Герман не любит котов, а во-вторых, Стракоша признавал над собой только власть женщин. И то на время выдачи обеда. А в-третьих… В-третьих, по-моему, все понятно. Герман, шутя, говорил, что не хочет переезжать только потому, что не сможет договориться со Стракошей, что Стракоша, мол, опасный тип, и никто не может поручиться за то, что в схватке двух мачо не будет нанесен тот единственный, непоправимый смертельный удар. «Я не хочу разбивать твое сердце надвое, Мэри…» Да хоть натрое! Проблема же не в этом. Переезд означал бы фактически совместную жизнь. Со всеми втекающими и вытекающими. То есть имел бы место (чье и какое?) парадокс, извечный парадокс, когда одно и то же действие для женщины обозначает дополнительную свободу, как бы очерчивает добавочную стоимость жизни, а для мужчины наоборот, эту свободу ограничивает. При этом добавочная стоимость практически утрачивается, а весь труд превращается не в радостное творчество и разгильдяйство, а в грубую эксплуатацию класса классом. Точнее, пола полом. Потолка потолком. Стенка на стенку. Тюрьма и надзиратель. Чем толще стены и крепче замки, чем надежней решетки, тем вольготнее чувствует себя тюремщик. Так, наверное, рассуждает Герман. Что-то в этом роде. Его степени свободы! Но что может мужчина знать о свободе? Они — не понимают. Он — не понимает. Даже он — не понимает.

Смерть отца освободила меня от ежедневных преследований и унижений, но добавила ночных кошмаров. Смерть Стракоши избавила меня от ответственности, пусть и условной — «…за тех, кого приручили». Теперь у меня осталась только мама и Герман. Мне стоит об этом подумать. Мне стоит подумать о мамином будущем. О том, чтобы заменить ей религию, клонировать ее Аллаха, да простят меня мусульмане. А потом постичь последнюю степень свободы. Своей свободы, я не говорю о свободе вообще.

А